Ростислав Русаков — Председатель альтернативного жюри «10-го открытого Чемпионата-Балтии по русской поэзии — 2021»

Под ником «Судья № 3» в протоколах анонимного альтернативного жюри «10-го открытого Чемпионата-Балтии по русской поэзии — 2021» был скрыт Председатель жюри, Ростислав Русаков.

Родился в 1993 году в городе Красный Луч под Луганском, вырос во Владимирской области, живёт в Подольске.

Работает учителем химии и трудовиком в православной классической гимназии в Сергиевом посаде, преподаёт робототехнику.

Стихи и критические статьи публиковались на специализированных сайтах, в журналах, сборниках и антологиях.

Участник и организатор фестивалей и мероприятий.

Победитель передачи «Турнир поэтов — 2020», шорт-лист премии «Лицей — 2021».

ПУТЬ ПРОТЕЯ

(И мой двойник тянул свой палец к моему вниз головой,
 меж двух перстов горел огонь двойной —
 двух бабочек крутящийся родник.
 Андрей Тавров)

Кто тащит глазницы на крылышках пазух,
 зевком выдувая реторту,
 тот взвоет, ошпарив голодную морду
 обратным прыжком дикобраза.
 В нелепой попытке прочесть не проявленный лист –
 под клёпаным трепетом сонным
 мерцая как вирус, как бабочка перетасован –
 посадит занозой строку на каждом из собственных лиц.
 Как в память булавочкой крепят гримасу
 последнего в жизни испуга,
 так спрячет узор воспалённый ладоням в угол.
 Но видит колючую спину зверя –
 и липкий прыжок не гаснет
 (и липкий прыжок не гаснет).
 Иди – как в крыжовник опасный сочится рука,
 чтоб сонную ягоду дёрнуть, порвав пуповину –
 кто плачет? Смотри на ладонь – ведь ты сам себя вынул.
 И лает неистовый зев куста – о, зачем ты меня поругал!
 Очнись это только видение, это не ты:
 и не он и не я освещает прозрачный зевок.
 В отражении щурится кактус, и бьют из него,
 снова, иглы – и каждая строчит канву темноты.
 Снова ширится в сердце шиповник, и пухнут репьем глаза,
 и лицо, словно бабочка, светится славящей фразой:
 из пустого листа, как из шкуры, шипы дикобраза
 вырастают и крепнут – из образов в образа.

ОСЬМИНОГ

(Я пишу – но это не я,
 а тот, кто во мне, задыхаясь, пишет. Виктор Соснора)

О, так вот он какой ты!
 Осьминог, я тебя называю из гула виска.
 Чтобы сердце моё кучевое качнулось и стало тобой.
 Ты – коралловый оползень. В дьявольский скальп
 как в пращу ты обёрнут: в болиде тасуя гобой
 и обратно вскипая созвездием, пенишь мониста –
 выпадая стрижом из тугого клубка снегиря
 (как из той виноградной – в расплаве подвешенной – кисти
 ты когда-нибудь выскользнул, семенем синим горя).
 Твоя память чернильная вянет изнанкой бородатого ириса –
 инверсионным каноном тебя самого.
 Вспомни бубликом, вычти воронкой, взбивай, перелистывай
 под коралловый сполох протуберанцев, за глаз восковой.
 К одному из предсердий гранатовых падай на дно:
 ты пустой как волынка – не знаешь ни цвет свой, ни род.
 Расстилайся, графином вставай посреди – всё одно:
 вот семья твоя – это всё ты. Только клювовый рот,
 рыхлым илом набитый, под скатертью мелет пургу –
 и домашние плавятся за столом, за спиной, за кой чёрт!
 Белый, красный (не вспомнить), песчаный – но разве смогу
 подсказать? Ты один, ты – свой собственный узел в набухшем кругу,
 коловрат бесхребетный, заколотый насмерть пучок…
 Всхлипни сердцем триоль – осьминог по скуле потечёт.

ПЕЧАТЬ ХИРОНА

(Борису Кутенкову и Марку Перельману)

Как свободно идущий на x, y, z –
 мир качнётся, по новой творим:
 на бальзаковских яблоках бежевый цвет
 вскормит вещи вниманьем твоим.

 Ты шагаешь на смерчах своих четырёх,
 но ладони как стопы трудны –
 так пруды на пружинах деревьев стерёг
 насекомый игольчатый дым.

 Где лица неразъятого азъ или ять
 зреет в пазухах бабочкой книг,
 на булавках слезящихся память твоя
 просит судорожный дабл-клик.

 Если опыт – не оптика, светом вставай,
 словно дёрена нервный пучок:
 эту воду жилую пригубит вай-фай,
 раздаваясь в себе нипочём.

 Ты копытом коснёшься его – паралич
 на стрижиной шнуровке тугой –
 только листья кувшинок багованных в глитч
 будут следом цвести за тобой.

КЕНТАВР

(Кентавров колесовали на коней и поэтов. Геннадий Жуков)

Високосный карман февраля под ледком –
 и в ладонях пульсируют крошки асфальта.
 Только что я назвал бы их розовой смальтой,
 но теперь называю – сухим кадыком
 протолкнувши холодную вишню террора,
 зависая кентавром на самой оси,
 называю их, будто язык прикусив –
 переперченным заревом конкистадоров.
 И в попытке копытами выбить пробел
 в бытии, под фантомными вспышками корчась,
 вижу тушу свою под седлом, как гипофиз –
 и течёт из виска моего скарабей.
 Это веер секущий лизнёт пополам
 по пунктиру слиянья косой с дельтовидной
 так, что яблоки вывернет к небу – не видно:
 что там, что, почему так черно в куполах?
 С губ монаха слетело бы красное Боже,
 покружив и упало бы плавно. Налёт
 високосный дозреет как морсовый лёд.
 Колесуют кентавра, но, Господи – позже.

ПРОТЕЙ ПОКИДАЕТ ГОРОД

(Джону Колтрейну)

Если рыба 
 гремит кистепёрым хвостом
 изнутри оцинкованных листьев 
 трубы водосточной –
 цигарку туши
 (её стон сладковатый на джаз) – 
 раздувая клубы:

 (тщъ)
 В осеннюю наледь 
 закован Протей –
 вот он туфелькой треснет 
 и станет паук:
 звук, болящий под коконом 
 словно в кроте – роет рутами дикий 
 некошенный слух.

 Не зашить эту 
 (тсс)
 наживую 
 (д-тых)
 Сердце гонит в аорту –
 как воздух в тромбон –
 стадо белых и красных тельцов кровяных,
 в пене раструба 
 тающих колотым льдом.

 С лёгким треском:
 как душно астматик хрипел–
 будто счётчик у 
 жилистой чёрной 
 плиты:
 до того как струною на горле 
 припев:
 до синюшных разрядов 
 на веках (спи-тых)

 Спи спокойно 
 неоновой рыбой 
 в дыму целлофановом, 
 смятым окурком кулис.
 Будет
 дождь на беззвучном
 в окно – никому
 до рассвета он 
 не дозвони 
 (тсс)